Либертарианство как свобода

Рассмотрим теорию Лёвинсона об измерении свободы, использующую субъективный стандарт для измерения целевой свободы. Он утверждает, что «когда сила или угроза наказании используются для того, чтобы помешать кому-либо следовать определённым курсом действий, степень, в которой его свобода тем самым ограничивается, зависит. .. от того, насколько этот курс действий важен для него». Поэтому чем более я стремлюсь к какой-то частной свободе, тем большую свободу она мне обеспечивает. Если я желаю свободы более в делах религии, чем в движении транспорта на дорогах, то поскольку первая способствует важным духовным интересам, постольку она даёт мне больше свободы, чем свобода дорожного движения. Но Лёвинсон не объясняет, что достигается переходом от «более желаемой частной свободы» к «большей свободе». Этот иной способ описания (переход от шага 4 к 5 в вышеуказанном аргументе) не добавляет ничего, и, таким образом, принцип наибольшей равной свободы (шаги 2 и 3 выше) не выполняет никаких функций. Я не имею в виду, что невозможно или неправомерно иначе описать наиболее желаемые частные свободы в качестве более обширной свободы, но тот факт, что мы можем их описать таким образом, не означает, что мы сказали что-то морально значимое или нашли определённо основанный на свободе способ измерения ценности частных свобод.

Принцип наибольшей равной свободы не только не является необходимым, он приводит к путанице в силу ряда причин. Во-первых, он ложно предполагает, что у нас есть только одна заинтересованность н свободе. Говорить о том, что мы оцениваем различные свободы с точки зрения того, как много целевой свободы они дают, предполагает, что эти различные свободы важны для нас в силу одной и той же причины — в силу того, что они все способствуют реализации одного и того же интереса. Но на самом деле различные свободы способствуют различным интересам различным образом. Религиозные свободы важны для самоопределения, т.е. для того, чтобы действовать исходя из моих самых глубоких ценностей и убеждений. Демократические свободы часто служат более символическому интересу: лишение меня права голоса есть покушение на моё достоинство, но может никак не влиять на мою способность преследовать мои цели. Некоторые экономические свободы имеют чисто инструментальную ценность: я могу желать свободной торговли между странами потому, что это приводит к снижению цен на потребительские товары, но я поддержал бы и ограничения в международной торговле, если бы это влекло за собой снижение цен. Я желаю всех этих различных свобод не по одной и той же причине, и сила моего желания не основывается на степени, в которой они способствуют какому-то единственному интересу'". Опять-таки, по-другому эти различные интересы можно описать как заинтересованность в более обширной целевой свободе, но это будет лишь ненужной путаницей.

Более того, говорить о нашей заинтересованности в более обширной свободе как противоположной нашим интересам в различных частных свободах, затемняет взаимосвязь между свободой и другими ценностями. Как бы мы ни были заинтересованы в какой-либо частной свободе — будь то сущностный, инструментальный, символический или содержательный интерес, — вполне вероятно, что мы будем иметь такой же интерес и по отношению к другим вещам. Например, если свобода голосования важна в силу её воздействия на наше достоинство, то всё остальное, тоже способствующее нашему достоинству, также важно (например, удовлетворение базовых потребностей или предотвращение клеветы), и важно по той же самой причине. Защитник целевой свободы может сказать, что мы заботимся о важных свободах, не только о какойто устаревшей нейтральной свободе. Но если мы посмотрим на то, что делает свободы важными для нас, то свобода не будет более систематически соперничать с другими ценностями, такими, как достоинство, или материальная безопасность, или автономия, ибо они часто являются именно теми ценностями, которые делают частные свободы важными. Однако описание более важных частных свобод как расширение свободы как таковой наводит на это ложное противопоставление, ибо представляет дело так, что важность частных свобод основывается на количестве содержащейся в них свободы.