До сих пор у нас нет удовлетворительного ответа на вызов Тейлора по поводу оснований социального единства и политической легитимности в либеральном обществе. Мы рассмотрели и отвергли и традиционный либеральный взгляд о том, что солидарность поддерживается общими убеждениями об универсальных принципах справедливости, и идею коммунитаристой о том» что солидарность поддерживается общими убеждениями в верности какой-либо партикуляристской концепции блага. Оба мнения неубедительны в качестве описания солидарности в рамках современных политических сообществ. Представления о справедливости слишком широко распространены по государствам, а представления о достойной жизни не разделяются всеми внутри государств. Ни то, ни другое не может объяснить, почему мы ощущаем особое чувство обязанности по отношению к нашим согражданам.

Это говорит о том, что нужно иное понимание социального единства. Социальное единство требует чего-то среднего между этими двумя подходами: оно требует, чтобы граждане были согласны с чем-то большим, чем просто либеральные принципы, но меньшим, чем общая концепция достойной жизни. Что бы это могло быть? Это невероятно трудный теоретический вопрос, но это нечто большее, чем просто вопрос теории. Для многих либеральных демократий это — насущный практический вопрос.

И если мы изучим реальную практику либеральных демократий на Западе, то сможем увидеть очертания возможного ответа. Государства пытаются развить солидарность, апеллируя к идеалам национального единства. Каждое государство пытается убедить своих граждан в том, что они составляют «нацию» и, следовательно, все вместе принадлежат к одному политическому сообществу и имеют по отношению к каждому другому гражданину особые обязательства. Поскольку люди одного общего государства являются не только его гражданами, но и «представителями одной нации», постольку существуют естественные узы солидарности и естественное желание осуществлять самоуправление.

Идея, что сограждане принадлежат или должны принадлежать к одной нации, сравнительно нона в мировой истории. В прошлом территориальные границы государств имели чисто юридическое значение: границы говорили о том, каким законам подвластны люди и какие правители и институты осуществляют власть над какой территорией. Но в современных демократиях границы национальных государств делают нечто большее. Они также определяют и круг граждан — политическое сообщество, которое рассматривается как носитель суверенитета и чья воля и интересы задают стандарты политической легитимности. Демократия есть власть народа и для народа, и «народ» обычно определяется как те люди, которые постоянно живут в территориальных пределах государства.

Важно помнить о том, насколько нова эта идея. В ранние периоды европейской истории элиты стремились дистанцироваться от «плебса» или «сброда» и оправдывали свои полномочия и привилегии именно своей отдалённостью от масс. Политические границы означали размеры феодального владения, но не выделяли отдельного народа или сообщества. Идея о том, что крепостные и феодалы принадлежат к одному и тому же обществу, была бы выше понимания людей феодальной эры, когда элиты те только физически были отделены от крестьян, но и говорили на другом языке. Феодалы рассматривались не просто как другой класс, но как другая и высшая раса людей, со своим языком и культурой, не связанной с народной культурой крестьян, и это было основанием их права на власть.