Таким образом, рынок рассматривается как средство развития важных добродетелей: опоры на собственные силы, инициативы и полноценного членства в обществе. Более того, говорят, что рынок поощряет уважительное обращение, поскольку компании, отказывающиеся нанимать чернокожих работников или обслуживать чернокожих покупателей, будут проигрывать в конкуренции.

Однако ясны и ограничения рынка как школы гражданской добродетели. Многие меры по дерегулированию рынка, похоже, сделали возможным наступление эры беспрецедентной жадности и экономической безответственности, чему свидетельством скандалы с кредитиосберегательными учреждениями и необеспеченными акциями в Америке. Рынок учит инициативе, но не чувству справедливости или социальной ответственности. И пока значительная часть населения будет иметь предубеждения против некоторых групп, компании будут иметь экономические стимулы обслуживать такой рынок, производя товары и услуги, исключающие эти группы. В любом случае, рынок не может научить тем гражданским добродетелям, которые специфичны для политического участия и диалога, например, добродетели публичной разумности.

«Теоретики гражданского общества» подчёркивают необходимость взаимного уважения и самоограничения для здоровой демократии, но отрицают, что либо рынок, либо политическое участие достаточны для того, чтобы научить этим добродетелям. Вместо этого они утверждают, что именно в добровольных организациях гражданского общества — церквях, семьях, профсоюзах, этнических ассоциациях, кооперативах, экологических группах, благотворительных организациях — мы учимся добродетелям исполнения взаимных обязанностей. Как пишет Майкл Уолцер, «взаимному уважению, делающему демократическую политику возможной, можно научиться только в сети ассоциаций гражданского общества.

Поскольку это добровольные группы, то невыполнение обязанностей, связанных с членством в них, обычно встречается просто неодобрением, а не наказанием по закону. Но поскольку неодобрение высказывается со стороны семьи, друзей, коллег или товарищей, это во многих отношениях более сильный стимул действовать ответственно, чем наказание со стороны безличного государства. Именно здесь «формируются характер человека, компетентность и способность к гражданству», ибо именно здесь мы интернализуем идею личной ответственности и учимся добровольному самоограничению, принципиально важному для подлинно ответственного гражданства.

Утверждение о том, что гражданское общество есть «питомник гражданской добродетели», является, в сущности, эмпирическим утверждением, в пользу (и против) которого мало точных данных. Это старое и почтенное представление, но не очевидно, что оно верно. Вполне вероятно, что в наших микрорайонах мы научаемся быть хорошими соседями, но соседские ассоциации также учат людей действовать по принципу NIMBY (not in my backyard — не в моем дворе), когда дело касается строительства домов для тех или иных социальных групп или общественных работ. Аналогичным образом семья часто является «школой деспотизма», утверждающей господство мужчин над женщинами; церкви часто проповедуют подчинение авторитетам и нетерпимость к другим религиям; этнические группы часто учат предубеждениям против других рас и т.д.

Уолцер признает, что большинство людей находятся «в ловушке тех или иных отношений подчинения», где «взаимное уважение», которому они учатся, является скорее выражением почтительности, чем независимости и активности. В этих обстоятельствах, утверждает он, нам следует «реконструировать» сеть ассоциаций «на новых условиях свободы и равенства». Аналогичным образом, когда деятельность некоторых ассоциаций «является продуктом узости мышления, пристрастной и партикуляристской, они «нуждаются в политической коррекции». Уолцер называет эту идею «критическим ассоциационализмом», чтобы обозначить, что может потребоваться реформа ассоциаций гражданского общества в духе принципов гражданства.

Но здесь можно зайти слишком далеко в другом направлении. Вместо того чтобы поддерживать добровольные ассоциации; тот подход может ненамеренно дать простор неограниченному вмешательству в их жизнь. Одно дело, когда государство вмешивается, чтобы защитить права людей внутри группы и за её пределами, когда эти права под угрозой. Но хотим ли мы, чтобы государства, к примеру, реконструировали церкви с целью сделать их внутренне более демократичными, или научить их членов быть скорее критичными, чем почтительными? И в любом случае не станет ли реконструкция церквей, семей или профсоюзов подрывать их принципиально ненасильственный и добровольный характер — именно то. что, по идее, и должно делать их питомниками гражданской добродетели?

Действительно,было бы неразумным ожидать от церквей, что они будут учить добродетели публичной разумности. Публичная разумность чрезвычайно важна в политических дебатах, но необязательна и иногда нежелательна в частной сфере. Было бы абсурдным предлагать прихожанам воздерживаться от апелляций к Священному Писанию, решая, кто будет возглавлять их церковь.

Теоретики гражданского общества требуют слишком многого от добровольных ассоциаций, ожидая, что они будут главной школой или мини-моделью демократического гражданства. Хотя эти ассоциации могут научить гражданской добродетели, но не в этом их raison d'être. Люди становятся членами церквей, семей или этнических организаций не для того, чтобы учиться гражданской добродетели. Они делают это скорее, чтобы чтить некоторые ценности и наслаждаться некоторыми человеческими благами, а эти мотивы могут иметь мало общего с развитием гражданственности. Ожидать от родителей или священников, что они организуют внутреннюю жизнь своих групп так, чтобы максимально развивать гражданственность, значит игнорировать первоочередной смысл существования этих групп. (Некоторые ассоциации, такие как бойскауты, созданы для того, чтобы развивать гражданственность, но это исключение, а не правило.)

Тот же вопрос возникает и в отношении теоретиков «материнского гражданства», которые сосредоточивают внимание на семье и, в частности, на материнстве, как школе ответственности и добродетели. Согласно Джин Элштайн и Саре Раддик, материнство учит женщин ответственности за сохранение жизни и защиту уязвимых, и эти уроки должны также стать руководящими принципами политической жизни. Например, материнство содержит в себе «метафизическую установку» на «удержание», которая отдаёт предпочтение защите существующих взаимоотношений приобретению новых благ. Это имеет очевидные следствия для принятия решений о войне или окружающей среде.