В большой части послевоенной политической теории фундаментальными нормативными понятиями были демократия (для оценки процедур) и справедливость (для оценки результатов). Гражданство, если оно вообще обсуждалось, обычно рассматривалось как производное от демократии и справедливости, т.е. гражданин есть некто, обладающий демократическими правами и притязаниями по поводу справедливости. Однако во всех частях политического спектра возрастает поддержка той точки зрения, что гражданство должно играть независимую политическую роль в любой серьёзной политической теории и что развитие ответственного гражданства есть безотлагательная цель государственной политики. Эта озабоченность гражданством в равной степени присуща либералам, радикалам, либертарианцам, коммунитаристам и феминистам.

И тем не менее поразительной чертой текущих дебатов является робость, с которой авторы применяют свои теории гражданства к вопросам государственной политики. В литературе найдётся немного новых предложений или рекомендаций по поводу того, как развивать гражданство. Если гражданская добродетель важна, почему бы не принять законы о «добром самаритянине», как это сделали многие европейские страны? Если важно политическое участие, почему бы не потребовать обязательного голосования, как в Австралии или Бельгии? Если важно, чтобы граждане думали об обществе, почему не потребовать проходить период обязательной гражданской службы, как в большинстве европейских стран? Если государственные школы помогают научить ответственному гражданству, потому что требуют, чтобы дети различных рас и религий сидели вместе и учились уважать друг друга, почему бы не запретить частные школы?

Таковы меры государственной политики, касающиеся именно развития гражданственности, а не справедливости или демократии самих по себе. Тем не менее мало кто из авторов даже рассматривает такие предложения. Вместо этого большинство теоретиков гражданства или оставляют без ответа вопрос о том, как его развивать, или сосредоточиваются на «скромных» или ««мягких и относительно ненавязчивых способах» развития гражданских добродетелей. В то время как теоретики гражданства сокрушаются по поводу излишнего внимания, уделяемого правам, они кажутся несклонными предложить любые меры, которые могут восприниматься как ограничивающие эти нрава.

Для этой робости, возможно, и есть убедительные основания, но она никак не уживается с утверждением о том, что мы стоим перед лицом кризиса гражданства и отчаянно нуждаемся в теории гражданства. В результате большая часть последних трудов по гражданским добродетелям выглядит совершенно пусто. В отсутствие какого-то описания легитимных и нелегитимных путей развития или насаждения должного гражданства многие работы по гражданству сводятся к банальности: общество было бы лучше, если бы люди в нем были более приятны и более думающи.

Неясно даже то, насколько неотложна эта необходимость развития должного гражданства. Литература по гражданству полна мрачных предсказаний об упадке добродетели, но, как признает Гэлстон, «культурный пессимизм — это постоянный лейтмотив человеческой истории, практически в каждом поколении». Аналогичную обеспокоенность по поводу политической апатии можно найти у политических социологов 1950-х годов и даже ещё раньше, у Токвиля в 1830-е годы. Хотя есть признаки, вызывающие обеспокоенность, например, снижение участия в голосованиях, но есть и множество позитивных тенденций. Сегодня граждане более толерантны, более уважительны к правам других, более преданы демократии и конституционализму, чем предыдущие поколения. Если сегодня участие граждан в традиционной партийной политике действительно снизилось, то одновременно наблюдается настоящий взрыв новых форм общественного участия, в которых граждане энергично дебатируют новые идеи и альтернативы. Так что остаётся неясным, насколько серьёзна проблема и как мы должны ей противоборствовать.

Это говорит о том, что сегодняшняя сосредоточенность на гражданстве, возможно, не вполне то, чем кажется. Явной целью является разработка теории гражданства, которая может дополнить предшествующие теории справедливых институтов. Но я полагаю, что во многих случаях обновлённую терминологию обсуждения гражданства просто употребляют (или злоупотребляют) для прикрытия старых споров о справедливости социальных институтов. К концу 1980-х годов мы зашли в некоторый тупик в теориях справедливости. Либертарианцы, либеральные эгалитаристы, утилитаристы и коммунитаристы разошлись во мнениях относительно надлежащих принципов распределительной справедливости и надлежащего масштаба индивидуальных прав. Они разошлись относительно роли индивидуальной ответственности, выбора и членства в сообществе в определении наших обязанностей относительно справедливости. Не было никакой реальной перспективы, что какой-либо из этих подходов одержит решающую интеллектуальную победу: было ясно, что представления каждой традиции о справедливости будут продолжать оказывать влияние на публичные дебаты и общественное мнение.

В этих условиях больше не было достаточным или эффективным отстаивать предпочитаемые политические меры в терминах справедливости. Поскольку наши концепции справедливости сами по себе спорны, постольку утверждение, к примеру, что та или иная мера будет способствовать либерально-эгалитарной справедливости, будет убедительным только для тех, кто одобряет эту концепцию справедливости. Более эффективным подходом было бы отстаивать меры государственной политики исходя из идеала, пронизывающего эти различные интеллектуальные традиции и способного апеллировать к людям с различными представлениями о справедливости.

Идеал демократического гражданства был самым очевидным кандидатом на эту роль. Первыми, кто успешно использовали эту апелляцию к гражданству, были, я полагаю, новые правые. Когда либертарианцы возражали против государства благосостояния на основании справедливости, т.е. утверждая, что налогообложение для помощи нуждающимся есть несправедливое попрание законных прав людей, они имели мало успеха. Утверждение либертарианцев о том, что государство не имеет права или обязанности помогать уязвимым группам населения, — для большинства граждан это слишком одиозная теория справедливости.

Но когда новые правые начали критиковать государство всеобщего благосостояния в терминах гражданства, т.е. настаивая, что это государство воспитало зависимость, пассивность и постоянную маргинализацию, — успех оказался гораздо значительнее. Никто, каковы бы ни были его представления о справедливости» не мог одобрить меры государственной политики, подорвавшие возможности людей осуществлять активное и ответственное гражданство.

Либеральные эгалитаристы были в сходном положении. Когда они возражали против растущего неравенства рыночных доходов на основании справедливости, т.е. настаивая, что это неравенство обычно является следствием случайных п нравственном отношении различий в обстоятельствах людей, они имели мало успеха. Леволиберальное утверждение о том, что государство должно стремиться исправлять все неравенства в условиях, многими воспринимались как слишком требовательная концепция справедливости. Но когда либеральные эгалитаристы начали критиковать неравенство на том основании, что оно препятствует гражданству, т.е. утверждая, что богатые могут купить выборы, а бедные, по сути, лишены голоса, они стали более успешны. Никто, каково бы ни было его понимание справедливости, не может принять мер государственной политики, превращающих демократию в плутократию. Более того, говорилось о том, что это растущее неравенство разрывает «узы, которые связывают» нас вместе как нацию и тем самым размывает чувство солидарности. Чтобы мы оставались сильной и единой нацией, должны быть некоторые общедоступные публичные пространства, где богатые и бедные могут встречаться для обсуждения заботящих всех вопросов как равные, и должен быть равный доступ к образованию, средствам массовой информации и т.д. Программы борьбы с бедностью и маргинализацией, которые раньше обосновывались как уравнивающие шансы людей в жизни, теперь обосновываются как способствующие демократическому гражданству.

Аналогичным образом культурные консерпаторы раньше возражали против реформ, направленных на восполнение прав женщин, прав гомосексуалистов или мультикультурализма, на том основании, что они поощряют или терпимо относятся к «неестественным» или «богопротивным» образам жизни, или унизительным и ложным концепциям достойной жизни. Но этот перфекционистский аргумент в пользу консерватизма имел мало успеха, пока он основывается на спорном представлении о достойной жизни. У нас просто нет согласия по поводу того, что является «естественным»» или «богоугодным». Так что консерваторы вместо этого перешли к гражданской аргументации. Традиционная семья сейчас отстаивается не на апелляции к природе или религии, но как «питомник добродетели».

Во всех этих случаях аргументация от гражданства, по сути, является формой стратегического отступления от более ранней аргументации от справедливости. То, что отвергали как порочное по своей сути (как несправедливое), теперь объявляют порочным инструментально (как подрывающее добродетели, необходимые для поддержания либеральнодемократического порядка). Это сдвиг осуществлён в надежде на то. что инструменталистские аргументы о добродетели получат более широкое признание, чем апелляции к спорным теориям справедливости. Апелляции к добродетели не только менее спорны, но и кажутся более благородными. Для левых отстаивать меры государственной политики на тех основаниях, что они увеличат покупательную способность бедных. так что те смогут достичь большего равенства в сфере досуга или потребительских товаров, кажется довольно грубым. Значительно более вдохновляюще звучит, если мы скажем, что эти меры способствуют не частному потреблению бедных, но их общественной свободе и способности быть активными гражданами. Заботиться о способности людей осуществлять частное потребление кажется сегодня поверхностным и материалистическим, в то время как забота о способности людей к политическому участию кажется благородной57. Поэтому и левые, и правые перешли от аргументов справедливого распределения частных ресурсов к аргументам питомников активного гражданства.

То, что к этим аргументам гражданства обращаются в стратегических целях, не означает, конечно, что они недействительны. Но это говорит о том. что эти новые теории гражданства вряд ли воплощают беспристрастный поиск питомников гражданской добродетели. Те из них, кто занимают левые позиции, рассматривают, каким образом экономическое неравенство разрушает активное гражданство; те же, кто занимают правые позиции, — каким образом политика государства всеобщего благосостояния, направленная на уменьшение экономического неравенства, разрушает гражданскую добродетель. Феминисты, гомосексуалисты и мультикультуралисты стремятся обнаружить, как традиционные иерархии статуса в тендерной, сексуальной и расовой сферах разрушают активное гражданство; консерваторы — как государственные меры поддержки женщин, гомосексуалистов и меньшинств разрушают гражданскую добродетель.

Трудно вспомнить случаи, когда люди отстаивают те или иные меры на основании идей гражданства, не будучи заранее сторонниками этих мер на основании своих представлений о справедливости. В этом смысле неясно, действительно ли рассмотрение вопросов с точки зрения гражданства ведёт к другим выводам относительно мер государственной политики, чем с более знакомых точек зрения справедливости. Это может быть просто наливанием старого вина в новые вехи.