Швейцер подчеркивает религиозный характер своего мировоззрения, усматривая явно положительные результаты взаимодействия и взаимопроникновения христианской нравственности и рационалистического способа осмысления мира. Религиозно ориентированная деятельная этика любви и духовная самоуглубленность, по мнению Швейцера, делают мировоззрение благоговения перед жизнью родственным христианскому мировоззрению. Тем самым для христианства и рационального мышления создается возможность вступить друг с другом в более продуктивные отношения, чем это было до сих пор.

Примечательно, что Швейцер не идеализирует христианство, не переоценивает его возможности, он даже упрекает христианство в некоторой двойственности и непоследовательности. С одной стороны, говорит он, христианство веками проповедовало заповеди любви и милосердия, с другой стороны, оно не восставало ни против рабства, ни против пыток, ни против костров, на которых сжигали ведьм и еретиков. Современное христианство, по мнению Швейцера, бессильно в борьбе со злом, в частности с деятельностью государственных структур, унижающих человеческое достоинство и посягающих на саму человеческую жизнь. Христианство пытается приспособиться к духу времени, укрепляет свои организационные структуры, но с достижением внешнего могущества утрачивает свою духовную силу. Напомним, Швейцер был глубоко верующим человеком, и ему, вероятно, нелегко было открыть для себя и возвестить миру эту горькую истину.

Развивая свою идею альтруизма, Швейцер выступает как строгий рационалист, с одной стороны, и как тонкий психолог - с другой. Он отдает себе отчет, насколько трудна судьба того, кто вступил на путь реализации его теории, и старается помочь своим единомышленникам, разъясняя ее основные идеи и принципы терпеливо, подробно и убедительно. Одной из основополагающих является здесь мысль о самоотречении как средстве активной добро-творческой деятельности (именно средстве, а не цели). Самоотречение в понимании Швейцера не обесценивает человека как личность, не обкрадывает его духовно, но позволяет ему освободиться от эгоизма, предвзятости и излишнего субъективизма в оценке чужих поступков, от стремления судить и осуждать других, платить за зло злом, мстить и т.п. Следует ли из этого, что не нужно бороться со злом? Отнюдь нет, бороться необходимо, но не средствами зла, не осуждением, не отмщением, а посредством пресечения распространения зла, а иногда и просто исключением его из зоны внимания и нравственной оценки.

Очень интересно аргументирована у Швейцера идея о необходимости прощения. "Почему я прощаю что-то человеку? Обычная этика говорит: потому что я чувствую сострадание к нему. Она представляет людей в этом прощении слишком хорошими и разрешает им давать прошение, которое не свободно от унижения другого... Я должен безгранично все прощать, так как если не буду этого делать - буду неистинен по отношению к себе и буду поступать так, как будто я не в такой же степени виноват, как и другой по отношению ко мне. Поскольку моя жизнь и так сильно запятнана ложью, я должен прощать ложь, совершенную по отношению ко мне. Так как я сам не люблю, ненавижу, клевещу, проявляю коварство и высокомерие, я должен прощать и проявленные по отношению ко мне нелюбовь, ненависть, клевету, коварство, высокомерие. Я должен прощать тихо и незаметно. Я вообще не прощаю, я вообще не довожу до этого. Но это есть не экзальтация, а необходимое расширение и усовершенствование обычной этики".

Таким образом, Швейцер толкует прощение как средство недопущения зла в человеческую душу. (Вспомним: "Я вообще не прощаю, я не довожу до этого".) То есть он сознательно не ставит себя на место оскорбленного, обманутого, ненавидимого, хотя признает, что по отношению к нему были проявлены клевета, ненависть, ложь и т.д. Он выводит себя за рамки ситуации, а саму ситуацию, где отношение к нему носит явно негативный характер, нарочно не делает объектом нравственной оценки. Он позволяет себе пренебречь злом, и тем самым зло как бы отменяет, даже исключает. Такой способ недопущения зла позволяет избавить человека от мук нравственного выбора, надобности обоснования (пусть даже для самого себя) необходимости прощения.

Швейцер постоянно смещает привычные акценты. Он переводит наше внимание со зла на добро и фиксирует в нашем сознании последнее. Он не осуждает бездействие, но активно поддерживает всякое действие, направленное на сохранение жизни. Он вообще никого ни за что не осуждает (по той же причине, что и "не прощает" - не допускает себя до осуждения). Психологически он мыслит и действует очень верно, фиксируя в сознании человека положительные моменты и как бы не замечая (и этим отрицая) негативные. Он как бы хочет сказать нам: да, зло есть, но стоит ли о нем говорить, стоит ли тратить свою жизнь на столь бесполезное занятие и не лучше ли посвятить ее активному творению добра?